Про холеру и Нижний Новгород в конце 19 века

Я помню нижегородского губернатора Николая Михайловича Баранова во время борьбы с холерой. Когда в течение двух месяцев спать ему приходилось по два часа в сутки и двадцать два часа надо было быть на ногах. За ним не могли угоняться. Он был бодр, энергичен, силен, смел, свеж. Даже весел. Как бывает весел человек, у которого трудное дело кипит и спорится в руках.

Н.М. Баранов
Он служил родине в бою и в мире. Две задачи стояло перед нижегородским губернатором в 1892 году: не дать разыграться на ярмарке холере и предотвратить кровопролитие. Смерть висела над тысячами голов. Все лавки заперты. Площадь перед Главным домом, обыкновенно шумная и многолюдная, в этот день — пуста.

Вот картина открытия ярмарки в "холерный год" 1892 год. Ехали в Нижний, — как на театр военных действий, — были уверены, что предстоит увидеть бойню. В Астрахани, Царицыне, Саратове, Самаре, Симбирске — везде вспыхивали холерные бунты. Грабили, громили, убивали. Бунты усмирялись...

Что же будет в Нижнем? В Нижнем, где пред огромным сбродом пришлого, бродячего, босяцкого люда — богатства ярмарки. Тут есть кому и что пограбить. Холера, как буря, шла с низовьев Волги, быстро и могуче. А вместе с ней неслась другая эпидемия — безумного народного ужаса.

В Нижнем эта буря обещала разразиться страшным ураганом. — Вот где вспыхнет костром! Что будет на ярмарке, этой исторической куче грязи, на которой скопляется огромная масса людей?

В первых числах июля начались заболевания. Холера, как всегда, вспыхнула чрезвычайно зло. Кто попадал в лазарет — не выходил. Первые заболевания, как всегда, кончались смертью. Народ заволновался. Команды бежали с судов. На пристанях отказывались работать.

"Бурлаки", как до сих пор зовут на Волге чернорабочих, сходились кучами и о чем-то шушукались. А на баржах, на пароходах подваливали все новые и новые толпы низового народа, бегущего от ужаса, от смерти.

Капитаны пароходов рассказывали: — На палубе беда. Распьяно. Прямо орут: "Айда на Нижний!" Холерные рассказы рассказывают. Среди простого народа в городе и на пристанях ходил рассказ "о милиёне". Он, собственно, и лежал в основе всех холерных бунтов на Волге. — Никакой холеры нет! Просто милиён украли! А холеру какую-то выдумали, чтобы милиён схоронить. В прошлом году голод был.

Ну, в Питере прознали, что народ мрет, — взяли да и прислали милиён, чтобы весь народ кормить. Ну, а чиновники, известно, милиён поделили — да в карман. Только в Питере узнали через верных людей, что народ с голоду мер, — да стафета: "Куды милиён девали? Где милиён? Подать сюда деньги!" Ну, чиновники испугались да и стакнулись. Как из беды вытить и милиён спрятать? И выдумали, будто холера. "На холеру милиён истратили".

Докторишек закупили: "Делай холеру". Докторишки, подлые души, колодцы травят. "Холера! холера!" Никакой холеры нет! Просто людей живыми хоронят! До чего свято верили в эту легенду на Волге, сосланные за холерные беспорядки, отбывавшие каторгу, потом прощенные, бывшие уже на поселении, продолжали стоять на своем: только сосланы мы ни за что. Никакой холеры не было. И рассказывали легенду "милиёне".

На ярмарке и в городе простой народ не говорил ни о чем, кроме "милиёна". Волнение разрасталось сильнее и сильнее. И 11 июля Нижний проснулся в ужасе: — Началось!

Ночью разбили камнями часовню, где лежали холерные покойники. С этого начиналось везде. Тогда 12 июля, словно удар грома, разразился "знаменитый" приказ Баранова. "В случае возникновения беспорядков прикажу здесь же, на месте, немедленно, без суда и следствия, повесить первого, кого увижу в толпе". Приказ кончался словами: "Тот, кто меня знает, не усомнится, что я сдержу свое слово. Кто не знает — пусть спросит у знающих".

Ужас перед этим приказом пересилил даже ужас перед холерой. Самые мирные люди были ошеломлены, возмущены: — Как? Без суда? Без следствия? Первого попавшегося?

Это был громовой окрик, страшный, который остановил даже толпу, охваченную безумным ужасом. Через несколько времени у Н.М. Баранова зашел как-то разговор об этом приказе.

— Да, невесело писать такие сочинения! — сказал Николай Михайлович, улыбаясь своей странной, насмешливой и немного печальной улыбкой.

Он говорил, раздражаясь, с сарказмом: — Надо, чтоб не дошло до войск. Вот в чем дело. Когда дошло до войск, — поздно. В толпе всегда ходят слухи, коноводы говорят: "Стрелять не приказано". И толпа свято верит в это. Первый залп. На воздух! Толпа кидается назад. Но видит, никто не убит, не ранен. "Верно! Стрелять не приказано! Пугают!" Она идет смелей, доверчивей. Второй залп на воздух - уж никого не останавливает. Толпа смеется. Она подходит вплотную Тогда третий залп - по живым людям, в упор! Да ведь вы же укрепили веру, что стрелять не приказано! В кого стрелять? Впереди толпы бегут женщины с детьми, они останавливают мужей: "Побойся Бога! Куда ты идешь! У тебя жена, дети! Остановитесь вы!" И первый залп в женщин, в детей.

Выражение лица его было энергично, сухо, почти злобно: — Не допустить до бунта! Вот! Подавить холерный бунт, имея в руках войска, — нетрудно. Предупредить — вот задача. Спасти тысячи человеческих жизней: одних от смерти, других от каторги.

Страшный приказ навел ужас на всех. А народ продолжали мутить. Ведь в волжских городах бунты вызывались "холерным" рассказом: — Живых хоронят! В Нижнем пошли те же слухи. И во главе смутьянов явился прогремевший тогда на всю Россию нижегородский мещанин Китаев.

Китаев — мелкий домовладелец, ходатай по делам, звонарь, пустомеля по трактирам, со всеми "лаялся" и был снедаем самолюбием. Когда народ загудел, зашушукался, — Китаев вдруг почувствовал себя на высоте.

— Китаев, брат, себя покажет, что он такое есть на свете! Какой такой человек! Китаев, брат, такую штуку устроит, что не то что все Бугровы, Башкировы — сам губернатор вверх тормашками полетит. Китаев — вот кто есть губернатор! Почему во где у него весь Нижний Новгород!

Китаев ходил по трактирам и "доказывал", как доктора хоронят людей живьем. Рассказывал он красно и подробно. Рассказывал без устали. Его со вниманием слушали. Его стало ходить слушать все больше и больше народу.

Слухи о Китаеве дошли до губернатора. Если бы Китаева схватили и посадили в тюрьму, бог знает, чем бы это кончилось. Но Н.М. Баранову пришла в голову оригинальная мысль: сделать Китаева смешным.

Приказ Н.М. Баранова: "Нижегородский мещанин Китаев рассказывает, что ему известно, что в холерном госпитале хоронят живых. Ввиду этого назначаю мещанина Китаева в холерный госпиталь для наблюдения за тем, чтоб не хоронили людей живыми".

Приказ этот вызвал взрыв хохота в Нижнем Новгороде: — Наблюдай! О несчастном мещанине иначе не говорили, как со смехом: — Наблюдать послали!

Над ним хохотали те, кто его заслушивался. Семья Китаева бросилась к Н.М. Баранову, и через несколько дней Н.М. его простил. Но как Китаеву жалким и смешным было возвращаться назад? Засмеяли бы, зазубоскалили.

Получив прощение, он немедленно явился в заседание комиссии по борьбе с холерой, упал перед губернатором на колени и объявил: — Отправьте меня назад в холерный госпиталь!

То, что он видел там, произвело, по его словам, на него огромное впечатление. — Обет такой дал: за холерными ходить. Желаю этим искупить свой грех что клеветал на докторов!

Н.М. Баранов поднял его, расцеловал, разрешил вернуться в госпиталь и сделал надзирателем. Известие о раскаянии Китаева обошло все газеты. В ту ярмарку через Нижний, по делам борьбы с холерой на Волге, Каме и Оке, проезжало много высокопоставленных лиц из Петербурга. Все они ездили смотреть холерный госпиталь — и все первым долгом спрашивали:

— А где у вас тот, о котором в газетах писали? Мещанин Китаев?

У Китаева закружилась голова. Он возомнил, запил, объявил, что он здесь самим губернатором смотреть надо всеми поставлен, начал всех "лаять" и вызвал целый бунт среди надзирателей. Тогда Китаева из госпиталя, по приказанию губернатора, выгнали.

— Не думал я, чтоб господин губернатор так со мной поступили! — говорил он мне потом.

В это же время произошел и другой случай. Героем его был купеческий сынок из Москвы. Тятенька испугался холеры и отправил сынка одного на ярмарку. Купеческий сын, очутившись на свободе, "закрутил" с арфянками. Как вдруг от отца письмо:

"Хочу приехать на ярмарку. Сообщи, как холера". Купеческий сын в ужасе кинулся на телеграф и подал срочную телеграмму: "Приезжать опасно. Холера свирепствует. Заболевает ежедневно 1000 человек, умирает 800".

Его задержали тут же, на телеграфе, и отправили к губернатору.

Наутро приказ: "Купеческого сына такого-то, ввиду распускаемых им неверных слухов, отправить в госпиталь и назначить дежурить в покойницкой для счета, сколько каждый день поступает в больницу и сколько умирает".

Теперь если где-нибудь в трактире, в харчевне, на пристанях кто-нибудь и начинал: — Чего они там бают, кака-така холера? Знаем мы! Живых хоронят! — кругом раздавались уже иронические замечания: — Почеши язык, почеши! "Наблюдать" отправят! В народе была поколеблена вера в эти рассказы.

— Главное, чтоб не было паники! — это было его первой заботой в этом огромном подвиге спасения массы человеческих жизней.

Были случаи, удивительные по своей жестокости. Артель рабочих работала на песчаной отмели. Трое заболели холерой. Тогда остальные в ужасе повскакали в лодку и уехали, бросив товарищей умирать на отмели.

На одной из ярмарочных площадей, посредине, в корчах лежал холерный. Народ толпился на тротуарах, с ужасом смотрел, и никто не подступался: — Крючьями надо! В это время мимо проезжал Н.М. Баранов. Он подошел к больному и сбросил шинель. — Клади на мою шинель! Ты, здоровый малый! Иди сюда. Понесем вместе! Толпа заговорила: — Чего уж там! Что тебе, ваше превосходительство? Несколько человек преодолели страх, подошли, положили больного на чью-то чуйку и понесли. Слух, что губернатор сам носит холерных: — Не боится! — облетел народ:

Первое, что сделал Баранов, — это устроил холерный госпиталь в нескольких верстах от города, на Волге, на Подновском острове.

Под госпиталь наскоро приспособили баржу. Больных туда возили в гондолах маленькие пароходики. Там творились ужасы. Сведенные судорогами, корчившиеся больные — это была какая-то картина дантовского ада.

Доктора, сестры милосердия ходили как тени, шатаясь от усталости, от изнеможения. — Надо спрятать, спрятать от глаз народа эту беспомощность медицины! — говорил Н.М. Баранов.

Повсюду ужас возбуждали "холерные фургоны". Сколько народу довели эти фургоны до каторги!

Где-то, — не помню уже, в Царицыне или Астрахани, — какие-то умники додумались до того, что выкрасили эти фургоны в черный цвет и обвели белой каймой. Что удивительного, что народ кидался на эти "дроги", разбивал их и не давал "втаскивать" туда больных?

У меня врезалась в памяти одна сцена. По плашкоутному мосту во весь опор мчалась коляска с открытым верхом. В коляске с городовым сидела девица из Кунавина, — она была мертвецки пьяна, скандалила и требовала, чтоб ее везли в открытой коляске. Простоволосую девицу тошнило. Она кланялась во все стороны, орала песни и сквернословила.

Городовой держал ее, чтоб не вылетела от усиленных поклонов. — В трактир еду! Фью-ю-юить! — кричала девица и махала руками. Прохожие останавливались, смотрели и смеялись: — Ишь нашлюкалась! А через полчаса несчастная умерла в госпитале от холеры, пьяная, не приходя в себя.

Главная опасность при холере — питьевая вода. С народом ничего сделать было нельзя. Стоял зной — народ пил сырую воду и заболевал. В двух шагах бак с кипяченой водой. В жару, в зной эпидемия росла страшно.

Н.М. Баранов и тут нашел выход оригинальный, остроумный и превосходный. Это была идея простая и счастливая. Он обратился к оптовым винным торговцам: — Ради спасенья ярмарки пожертвуйте красного вина. Мы будем "сдабривать" им кипяченую воду.

Около баков всегда стояла толпа. Из лавок посылали с ведрами за водой с вином. Артели рабочих нанимали водовозов, а те возили им эту воду бочками.

Сырой воды больше никто не пил. Количество заболеваний сразу упало. Виноторговцы, сначала было усмехавшиеся на "новую затею генерала", видя результат, расщедрились. Вино стало поступать тысячами ведер. Эпидемия сразу стала стихать.

Трудно было угнаться за его молодой, быстрой, эластичной, юношеской походкой.

Всюду и везде для рабочего люда попасть в холерный госпиталь было равносильно разоренью. Всюду и везде порядок был такой: одежда попавшего в холерный госпиталь подвергалась дезинфекции. Дезинфицировали паром, кислотами и известью.

Выздоровевший больной, выходя из госпиталя, получал свое платье совершенно разрушенным. Одежда расползалась на теле. Сапоги сгорели от извести. Больные всячески укрывались: — Нагишом останешься! Домашние, отдавая больного в госпиталь, снимали с него все, что получше.

Н.М. Баранов приказал совсем уничтожать вещи холерных больных и выздоровевшим выдавать новое платье. Он приказал сделать немедленно огромные запасы. Женщинам выдавалось ситцевое платье, платок, чулки, полусапожки. Мужчинам — хорошая кумачовая рубашка, нанковые штаны, отличные сапоги, пояс и картуз.

Когда первый, злой натиск холеры кончился и среди заболевших начали выздоравливать, Нижний наполнился "холерными франтами". Обычная картина: по улице, словно заморенная муха, бредет исхудалый, желтый человек, — кости да кожа. На голове у него новенький суконный картуз, козырек сверкает. Новая кумачовая рубаха колом стоит, на солнце горит полымем, сапоги новые.

Начались злоупотребления. Пропившиеся босяки, драные, одетые в "сменку", в опорках, являлись на "холерные пункты", в приемные покои: — Ой, моченьки моей нет! Ой, всего корежит! Ой, у меня холера! Заберите меня в шпиталь.

Наутро босяк выходил из госпиталя в картузе, в кумачовой рубахе, — "при сапогах". И шел все это пропивать. Были "рецидивисты", по три, по четыре, по пяти раз побывавшие в холерном госпитале.

Недовольство "мотовством", обвинения "развращает" раздавались среди окружающих все сильнее и сильнее.

Госпиталь охранялся солдатами. Холерный пункт — среди народа. Холерные пункты везде возбуждали особенную ненависть в народе. В Нижнем началось с того, что по ночам в окна холерных пунктов летели камни.

Н.М. Баранов приказал оказывать в холерных пунктах различную медпомощь. Доктора и студенты везде охотнейшим образом принялись смотреть бока и поясницы, лечить все болезни. И пошел в холерные пункты с утра до ночи "на прием". Отношения сразу установились самые дружеские. Все узнали , ничего холерным этим самым худого не делают. Просто чаем их с водкой поят. Водка ничего, хорошая.

Были даже "хронические холерные". Являлись каждое утро в корчах. — Как утро, так корчит, ваше высокоблагородие! Ничего не поделаешь! Вместо лютой злобы, как в самом начале, около холерных пунктов слышался смех.

"Холерные пункты" ярмарочное биржевое остроумие окрестило — пьяные пункты! Некоторые возмущались: — Спаивают! — Босяков коньяком поят! Коньяком! — Нешто с деньгами так можно! — стонали представители всероссийского купечества.

Члены ярмарочного решили: — Уж оченно много господа доктора и студенты коньяку в пунктах "потребляют". Это было сделано преднамеренно грубо, оскорбительно, с "рядской" хлесткостью и обидностью.

Люди, не знавшие ни дня, ни ночи, работавшие, забывая о себе, среди которых многие сами переболели, заразившись, — не снесли этой наглости. Отказались работать. Оскорбление было действительно нелепое, незаслуженное.

Когда привозят умирающего, — дорого всякое мгновение. Где же тут взволнованным, суетящимся людям думать о том: — Не пролить бы драгоценной влаги? Пить дают человеку среди судорог, человеку, которого корчит. Он мечет головой. Сколько тут льется. Часто судорожным движением он выбивает стакан из руки.

— Нашли время коньяк учитывать! Вот время, время нашли! — с отчаянием восклицал Н.М. Баранов.

Он немедленно поехал на холерные пункты. — Все это, господа, вздор, глупости! Работайте спокойно, — никто вас никаким вздором оскорблять не смеет и не оскорбит! За это я вам ручаюсь. А "наблюдательным" членам комитета предложил об учете коньяку забыть.

Холера пошла более бурно, чем даже ожидали. Число заболеваний росло с ужасающей быстротой. Плавучий госпиталь был переполнен. О койках уж нечего было и думать. Больных клали прямо на пол. Больные лежали между койками, в проходах. Чтоб пройти по госпиталю, надо было шагать через больных. Пола не было видно. Это была сплошная масса шевелящихся, корчащихся тел.

Словно все это боролось между собой: в страшных судорогах больные лежали и корчились друг около друга на полу. Трудно было уносить мертвых — как проберешься через бьющиеся в конвульсиях тела живых?

Губернатор предложил думе собраться в экстренное заседание и решить вопрос: — Какое из городских зданий отвести под холерную больницу? Все знали: — Завтра утром некуда будет класть больных!

Говорили до 12 часов ночи и решили устроить "небольшие больнички" во всех концах города. — Главное, чтоб на окраинах! Решение было действительно блестящее. Было бы превосходно. Во все концы города возят больных.

В 12 часов ночи Н.М. Баранову передали по телефону это решение думы. В половине первого Н.М. отдал распоряжение: — Отвести под холерный госпиталь губернаторский дворец. Бедные чиновники бросились будить домашних и выноситься. Закипела работа.

К шести утра из дворца все было вынесено. К шести на полу лежали матрацы, — в шесть часов был привезен уже первый больной. А ярмарка шипела: Что ж это? Помилуйте! Дворец под больницу! Этак и ярмарку сорвать недолго.

Кто ж поедет, — скажут: "Там такая холера, — дворец даже под госпиталь отдать пришлось!" Ярмарка в "холерный год", благодаря тому, что в Нижнем было все спокойно, как нигде, — вышла, как известно, не только лучше ожиданий, — но и прямо хорошей.

Мы погрешили бы, однако, пред памятью этого замечательного человека, — если бы сказали, что Н.М. Баранов работал и достиг блестящих результатов в тот тяжкий год один, без помощников.

Это значило бы опровергнуть его самого. Предоставим же слово Н.М. Баранову. Ярмарка, — и очень удачная ярмарка, — кончалась. Шел пир горой. Ярмарочное купечество традиционным обедом, на этот раз особенно шумным, чествовало губернатора.

Поднялся Н.М. Баранов и сказал: — Господа! Ярмарка прошла благополучно. Никаких страхов и ужасов, которых ждали, как видите, благодарение Богу, не случилось. Простой народ отнесся с доверием к борьбе с холерой, — с благодарностью за заботы о нем. Я предлагаю вам выпить за тех, кто был нашими аванпостами в этой борьбе. Кто непосредственно изо дня в день соприкасался с этим народом, кто своей заботливостью о простом, темном человеке, своей самоотверженной деятельностью завоевал нам это доверие простого народа. Я говорю, господа, о тех представителях учащейся молодежи, которые работали на холерных пунктах и в госпиталях.

В прошлом году, на открытии спектаклей в Михайловском театре, кто-то тронул меня сзади за плечо. Я оглянулся. Передо мной стоял старик-генерал, дряхлый, все еще старающийся "не сдаваться" и держаться прямо, но уже с трясущейся слегка головой. Мне улыбался своей милой улыбкой Николай Михайлович Баранов.

— Постарел? — спросил он. Голос его звучал глухо, только в глазах, усталых и грустных, светился умный огонек, светилась привычка шуткой.

Н.М. Баранов умер от болезни, весьма распространенной: от бездействия. Многие отлично живут с этой болезнью целую жизнь, доживают до весьма долгосрочных юбилеев. Есть люди, для которых она смертельна.