«По всей стране идет междоусобная бойня». Как сложилась жизнь «релоканта» Максима Горького, который не принял революцию

Иногда то, за что стоял человек всем сердцем, человека как раз и разочаровывает. Такая история произошла с нашим земляком Максимом Горьким. Великий нижегородский писатель, грезивший о социальной революции, разочаровался в ней: вместо воплощения идеалов он увидел возвращение к старому быту.

Моральное огорчение и проблемы со здоровьем вынудили Горького уехать за границу, где он провел значительную часть своей жизни. О том, какой она была, читайте в материале NN.RU.

Обрисуем эпоху: только отгремела Октябрьская революция, на фасадах домов появляются красные плакаты с громкими лозунгами, а молодые вестники революции просвещают массы. Только дома — с выбитыми окнами, а толпы — голодные и оборванные. Все ждут нечто новое, что-то, что изменит жизнь всех и причем сразу. Но этого не происходит.

Молодая советская власть, в общем-то, даже и не советская: из Советов остались только большевики. Меньшевики тоже еще есть, но это ненадолго. Далеко не все города и сёла принимают революцию: повсюду начинаются восстания и бунты. А вскоре и вовсе страна погружается в пучину гражданской войны.

Есть и те, кто принял, но разочаровался в идеалах. Например, «Армия Правды» — одно из крупнейших восстаний против продразверстки, когда солдаты подняли ружья против преступных приказов. Значительная часть красной интеллигенции тоже решилась не идти на сделку с совестью, и легендарный нижегородский писатель Максим Горький — самый яркий представитель.

— Пролетариат не победил, по всей стране идет междоусобная бойня, убивают друг друга сотни и тысячи людей. В «Правде» сумасшедшие люди науськивают: бей буржуев, бей калединцев! Но буржуи и калединцы — ведь это всё те же солдаты-мужики, солдаты-рабочие, это их истребляют, и это они расстреливают красную гвардию. <…> И не возрадуешься, видя, как здоровые силы страны погибают, взаимно истребляя друг друга. А по улицам ходят тысячи людей и, как будто бы сами над собой издеваясь, кричат: «Да здравствует мир!», — писал наш великий земляк в цикле статей «Несвоевременные мысли».

Октябрьская революция принесла с собой ощущение свежести, свободы и почти что творческой вседозволенности. Об этом, например, в предсмертном письме писал Фадеев. К сожалению, ожидания в итоге не оправдались — вместо интеллектуального раскрепощения пришло «темное время».

Максим Горький об этом предостерегал еще с начала Февральской революции. Стержнем его критики был тезис о том, что Россия — темная страна и ее надо выводить из этого положения постепенно.

— Интеллектуальная сила — это первейшая по качеству производительная сила, и забота о скорейшем росте ее должна быть пламенной заботой всех классов, — писал публицист.

А теперь сравните эти слова с другой цитатой нижегородца, написанной в конце 1917-го:

— Неужели память о подлом прошлом нашем, память о том, как нас сотнями и тысячами расстреливали на улицах, привила и нам спокойное отношение палачей к насильственной смерти человека? Я не нахожу достаточно резких слов порицания людям, которые пытаются доказать что-то пулей, штыком, ударом кулака по лицу. Не против ли этих доводов протестовали мы, не этими ли приемами воздействия на нашу волю нас держали в постыдном рабстве?

На этом дискуссию о причинах отъезда Максима Горького можно сворачивать. В открытых источниках содержится информация, что писатель уехал из-за состояния здоровья. Скорее всего, правда где-то посередине: болезни подкосили физическое здоровье, а крушение надежд — моральное. Нижегородский писатель покинул молодую Советскую Россию (кстати, всё еще воюющую со «старой») в октябре 1921 года.

Своей первой остановкой Горький выбрал Германию. Да, послевоенную Германию — с безработными и голодными немцами. Впрочем, денег у писателя было предостаточно, так что он организовал себе вполне достойный отдых, даже работал. Нижегородец участвовал в постановках собственных пьес немецкими театралами, читал произведения для зарубежной публики. Кстати, от него были просто в восторге:

— Одолевают журналисты. Одолели немцы! Они приходят ко мне со словесными, писанными и печатными проектами. Тут и Эдвин Гюнт, и д-р Оффендерфер, и Густав Лаубе и т. д. и прочие, — имен их я не помню, значения — не знаю. Немцы разных возрастов и профессий. Приходит в гости местный учитель. Являются разные шиллероподобные люди с длинными волосами и языками и говорят, что необходимо спасать человечество. Звонят ко мне из Базеля, звонят из Кельна — все желают разговаривать со мной, и все «доктора философии», — возмущался Горький в эмиграции.

Правда, писатель сильно отличался от современных «релокантов». Он продолжал следить за событиями в России. В отличие от знаменитой шутки Булгакова в «Собачьем сердце» про «голодающих детей Германии» в реальности вышло немного наоборот. Горький пытался добиться от немецких писателей и журналистов освещения голода в родной стране и организовать сборы нуждающимся — стоит только вспомнить открытое письмо Герхарту Гауптману.

Отдыхал и лечился наш земляк в Санкт-Блазиене, но никаких следов, увы, не осталось: ни мемориальных досок, ни музеев. Писатель покинул курорт 3 апреля 1922-го и отправился в Берлин на два с половиной месяца. После этого вновь поехал на курорты: Герингсдорф, Бад Сааров, Гюнтерсталь. Кстати, в Бад Саарове в январе 1923-го с Горьким встретился австрийский журналист Эгон Киш. Тот убедился, что отъезд нижегородца был связан со здоровьем, а не с политической позицией. Хотя, скорее всего, в Горьком сыграла русская черта: не жаловаться иностранцу на Родину.

— Внешность стоявшего писателя была далека от того образа, который сложился в среде западной молодежи, — писал Киш. — В дни нашего знакомства с «Ночлежкой» было модным представлять Пепла в облике писателя, одетым в яркую, с застежкой на плече полотняную рубаху, которую окрестили тогда «блузой Горького», широкую, мешковатую, в шароварах и высоких сапогах. Внешность Горького была далека от этого образа. Это был высокий худой человек, с седой головой и усами, с усталыми большими глазами на впалом лице.

В том же году Горький совместно с поэтом Ходасевичем издал в Берлине журнал «Беседа». Целевая аудитория — русская интеллигенция. До Советской России журнал не дошел, так как был сразу же запрещен.

Писатель был знаком с Италией еще с 1906-го. Италия тоже была хороша знакома с ним, особенно студенты Римского университета, изучавшие его произведения, и жители Неаполя, где он останавливался аж на 7 лет.

После недолго пребывания в чешском Мариенбаде в феврале-марте 1923-го Максим Горький приезжает в итальянский Сорренто вместе с невесткой, сыном и другом Иваном Ракицким. Выбор места он объяснял так:

— На Капри — не был и не собираюсь. Там, говорят, стало очень шумно, модно и дорого. В Портнои, Позилипо, Поццуоли, в Байи — ничего не нашли для себя. Я очень тороплюсь работать и сяду за стол тотчас же, как только переберемся в Сорренто, а молодежь займется поисками жилища.

Горький жил в отеле с говорящим названием «Капуччини», затем на вилле «Иль Сорито». Писатель также снял дом обедневшего потомка герцогов Серра Каприола — для работы вдали от шума, конечно же. Там были написаны повесть «Дело Артамоновых» и три тома «Жизни Клима Самгина», а также «Заметки из дневника».

Однако тихой жизнь не была. На вилле «Иль Сорито» всегда толпились гости. Такие встречи не обходились без шарад, сценок и импровизаций — в общем, веселились как могли. В 1925 году у Горького родилась внучка Марфа, в 1927-м — Дарья. Жизнь за границей «буревестника революции» вполне устраивала, а после смерти Ленина он задумался вернуться.

Эти мысли ему подкинула и советская власть. К нему устраивались официальные визиты. В 1925-м — руководитель Наркомата внешней торговли Яков Ганецкий, глава правительства Украинской ССР Влас Чубарь, а в 1927-м — опальный Лев Каменев, которого «понизили» до полномочного посла СССР в Италии.

Горький регулярно получал письма с Родины, и в какой-то момент начал думать, что его ждут с распростертыми объятиями. В сентябре 1927-го советская власть решила отметить 35-летие писательской карьеры нижегородца, но тот был не в восторге и отказался от чествования. Юбилей, правда, всё равно отметили.

Приехал в Москву Горький только 28 мая 1928 года, спустя 6,5 года отсутствия. Почти каждую осень он возвращался на виллу в Сорренто, пропустив только 1930-й. В следующем году нижегородец окончательно вернулся, прихватив с собой два пейзажа Сорренто. Последние годы жизни своевольный писатель был почти что изолирован от внешнего мира и находился под надзором чекистов.