«Взял автогенную зажигалку, начал жечь ногу». Откровенные монологи бойцов, побывавших в украинском плену

Герои нашего материала — бывшие украинские пленники, которые проходили реабилитацию в одной из клиник Екатеринбурга. Олег и Игорь откровенно рассказали E1.RU о том, что им пришлось пережить. Читайте их монологи.

Олегу 35 лет, в армии он никогда не служил, работал шахтером в одном из городов Донбасса. В марте его мобилизовали, так он попал в зону боевых действий. Провел там всего одну ночь, утром его взяли в плен, где он провел 3,5 месяца.

— До мобилизации я оружия в руках не держал, но так получилось, что определили в снайперы. Спросили: березу вон ту видишь? Будешь снайпером. Пробыл я снайпером несколько часов. Мы попали в окружение. На нас пошла техника: танки, БТР, БМП. Вместе с ребятами с другого поста мы забежали в подвал. Нам кинули туда гранату. Ребята закричали: «Сдаемся!» Нам приказали вылезать.

Здание, где мы скрывались, уже было разбито, вылезли через обломки. Нас сбили с ног, начали прессовать. Уложили штабелями, пофотографировались у нас на спинах. Одного, лежавшего рядом со мной, застрелили. Следующим по очереди должен был быть я, но подошел какой-то командир и остановил их. Приехал автозак, нам завязали сзади руки хомутами, погрузили в машину. Повезли в город.

По пути в город остановились возле какой-то военной части. По очереди нас вывели, расспрашивали, кто, откуда, где живем. Заставляли говорить разные гадости про Россию и про нас, про русских. Потом снова загрузили и отвезли в отдел полиции. В отделе полиции прессовали и били не очень сильно по сравнению с тем, что было дальше. Сняли отпечатки, сфотографировали, ночь мы провели в КПЗ. Утром в наручниках нас перевезли в СИЗО, в Полтаву.

Нас уводили с машины по два-три человека. В предбаннике заставили раздеться до нижнего белья, посмотрели татуировки. Затем приказали бежать по коридору до камеры, это метров 20–30. Там по стенам выстроилась охрана. Пока бежали — пинали. Желательно было не падать. Кто падал, того начинали затаптывать. После того как те, кто смог, попали в камеру, пришел начальник тюрьмы и объяснил, что никаких прав у нас нет. Мы так и были в нижнем белье, в носках. Позже сказали бежать до помещения, это что-то типа вещевого склада с гражданской одеждой секонд-хенд. Мы также бежали по два-три человека по коридору через строй охраны. Оделись в то, что кто нашел. В камеру вели гуськом на корточках, руки за головой.

В моей камере нас было 12 человек, всего там 16 мест. В первые дни запрещалось садиться. С шести утра, с подъема мы вставали и стояли до отбоя. С перерывом на завтрак, обед, ужин. Отбой давали в десять вечера, иногда позже. Было такое, что стояли до трех-четырех утра. Часов не было, это только по моим ощущениям. Потом контроль ослабили.

Потом начали вывозить на допросы к следователям. По пути в машине могли издеваться: в наручниках за спиной нагибали головой до колен. Мы задыхались. Могли по пути на допрос кого-то уложить, один становился на грудь, второй на ноги, третий бил. У следователя в «избе» (комнате для допросов. — Прим. ред.) те же самые «процедуры». Ударить могли за всё: за отчество, за имя, если не понравится. Некоторых били током. Меня нет. Мне вообще не так сильно доставалось. Со мной в камере были наши российские летчики, вот с ними обращались гораздо жестче. После того как у нас побывала делегация Красного Креста, бить в тюрьме перестали — только в «избе» на допросах.

В тюрьме вместо побоев стали изводить морально. В шесть утра ставили на несколько часов музыку. Сначала гимн Украины, разные свои патриотические песни — не старые, народные, а новые. Типа: «Охота на русскую пехоту» или «Чтоб вы прокляты были». С нашей стороны я подобных новых песен (против Украины) никогда не слышал. Музыку включали на обед и на ужин. Могли на всю громкость врубить посреди ночи.

Кормили кашей: ячневой, кукурузной, перловой. По три-четыре ложки. Буханка хлеба на троих на сутки, но бывало, что и на трое. Кому-то из наших, бывало, становилось плохо: у кого-то давление высокое, у кого-то желудок, кровью тошнило по два-три дня. Просили помощи. Охранник выслушивал, записывал, потом закрывал окошко со словами «чтоб ты сдох». Но некоторые охранники всё-таки звали фельдшера, и тот давал нужные таблетки.

Мне предъявляли обвинение в госизмене. Для суда нам всем давали адвокатов. Некоторым адвокаты хоть немного помогали — например, передать сообщение родным. Мой отказался, но письмо я всё-таки передал через Красный Крест.

Олег первые недели числился в армии как самовольно оставивший часть, дезертир, пока семья не сообщила, что он в плену. Снимки, когда их брали в плен, выложили в интернет. Так знакомые семьи узнали Олега. Суд Украины приговорил его к 16 годам заключения, а затем он попал в списки по обмену пленными. После освобождения бойца отправили на реабилитацию в Екатеринбург. У него контузия мозга и глухота на одно ухо из-за разрыва барабанной перепонки. Восстановить слух оказалось невозможно. Сейчас Олег вернулся в Донбасс, по состоянию здоровья комиссован.

Боец ДНР Игорь Настоящий родился в Тюменской области. Ему было семь месяцев, когда родители переехали в Донецкую область, город Амвросиевку — они оттуда родом. Игоря воспитывала мама, отец ушел из семьи. Наш герой по специальности — учитель математики и физики, учился в Славянском педагогическом университете, но по профессии не проработал и дня: когда он получил диплом, в Донбассе началась война.

— Все друзья, с которыми я занимался боксом и футболом, пошли в ополченцы. Я тоже пошел. Так с 2014 года и воюю... Аэропорт, Широкино (известные бои за донецкий аэропорт и за село Широкино. — Прим. ред.).

Пробел (в боевом прошлом. — Прим. ред.) случился, когда меня осудили за грабеж, но я там был невиноватый. Я понимаю, что все так говорят (смеется), но смысл в том, что мы с товарищем подогнали «Газель» к складу алкоголя и загрузили немного. Пришла продавщица, стала ругаться, мы дверь закрыли и уехали. Женщину, мы, конечно, не трогали, но раз мы при ней открыто это сделали… (Ситуация на самом деле нередкая: формально это действительно грабеж, а не кража или хищение, совершенные тайно. — Прим. ред.)

Отсидел 13 месяцев, вышел по УДО — и снова воевать. Я всегда был штурмовиком, мне это нравилось. Второго августа прошлого года мы пошли на штурм. Одна из пуль автоматной очереди попала мне в голову, прошла под каской. Я упал. Крайнее, что помню — во рту земля. Пришел в себя в какой-то яме. Первая мысль: я где-то на стройке, а окопы — это как будто фундамент. Пахло кровью. Огляделся: со мной рядом четыре трупа: два наших, два их. Вылез из ямы, встал на ноги. Тогда меня еще не парализовало. Зрение почти пропало, увидел силуэты каких-то людей, позвал: «Братан, дай воды». Один подошел ко мне, осмотрел, вколол мне что-то в ногу. Я тут же стал лучше себя чувствовать, зрение восстановилось.

Поднимаю глаза, вижу нашивку: флаг Украины. И меня в этот же момент прикладом в ухо. Ухо на две части разорвано. Я снова отключился. Когда очнулся, их уже набежало много. Руки связаны скотчем, ноги тоже. Один здоровый как пушинку поднял меня, понес в пикап. Глаза при этом тоже крепко скотчем замотали. Довезли до Покровска. Там в подвале беседовали шесть часов. Но скажу честно: не издевались, не били, общались нормально. Спрашивали, откуда я, зачем пошел воевать. Дали воды, кофе налили, накормили. Попросил покурить — тоже дали. В этом плане первые были нормальные. Это какое-то подразделение было непростое. Я не знаю точно, кажется, полевая разведка. Они не представлялись.

Потом привезли в госпиталь. Меня тогда уже парализовало, даже шеей пошевелить не мог. Доктор сказал: даже до утра не доживет. Утром я проснулся. Двое охранников, которых приставили ко мне, увидели, что я жив. Слышу один: «Не сдох, орк, я две пачки сигарет проспорил». Взял автогенную зажигалку, начал жечь ногу. У меня чувствительность осталась, но ногой не мог шевелить, почувствовал запах горелой кожи. Я уже ничего не понимал от боли. Из Покровска меня отправили в Днепр, в другой госпиталь. Там меня кололи антибиотиками, зашивали рану, швы расходились. Снова зашивали, потом поставили какие-то скобы.

После госпиталя перевезли в Киев, в Лукьяновское СИЗО, оно в центре города. Засунули в камеру, я был парализован. В камере было еще пять человек. Один, как я — давно воевал, остальные мобилизованные. Все подавленные. На допросы носили на носилках. В комнате для допросов мужчина-следователь задавал вопросы, девушка снимала на камеру. Проходил детектор лжи. Спрашивали: убивал, мародерил? По мародерству отвечал правду: нет. А вот насчет того, убивал ли… Отвечал: нет. «Врешь», — показывал полиграф.

Я сначала пытался сочинять, чтобы спасти жизнь. Говорил, что меня заставили. Но СБУ в Ютубе нашли видео со мной, еще 2016 года, я там в «Сомали» (мотострелковый батальон ДНР, сейчас входит в состав народной милиции. — Прим. ред.). Я был тогда в личной охране Гиви (позывной командира батальона ДНР Михаила Толстых, погибшего в 2017 году. — Прим. ред.). У нас брали интервью журналисты. В конце видео я патриотическую речь толкаю: «Хочу, чтобы вы знали и на той стороне, и на этой, что победа будет за нами». И позывной в титрах — моя настоящая фамилия. Показали это мне...

В камеру ко мне приходила делегация Красного Креста. Девчонка говорила на английском через переводчика. Спросил, откуда она. Оказалось, из Индии. Я продиктовал письмо через переводчика своей невесте Инне, писать я не мог. Письмо было короткое: «Жив, здоров, люблю, обнял, приподнял, покружил, поставил на место. Игорь». Инна искала меня. Просила, до всех начальников дошла, до врио ДНР Дениса Пушилина, до всех.

На некоторых российских интернет-ресурсах была опубликована информация, что после пропажи Игоря на связь с его невестой вышли по телефону какие-то люди, представившиеся СБУ. Они предлагали Инне сотрудничество в обмен на освобождение жениха. Девушка отказалась, пошла в правоохранительные органы. Следователи предъявляли Игорю обвинение по статьям «Коллаборационизм» и «Убийство».

— Общались все со мной всегда по-русски — и в самом начале, и дальше на допросах. Хотя украинский язык я, конечно, свободно знаю. На украинском со мной разговаривала только адвокат, которую мне дали для суда. Зачитывали материалы дела два часа. Адвокат сказала: «Возражений нет». Судья, женщина лет 50, удалилась в совещательную комнату, через тридцать секунд вышла. Огласила приговор: 25 лет. Подумал, мне сейчас 30, выйду в 55, и никаких шансов.

На следующий день после суда зашли в камеру, приказали: «На выход». Я подумал, повезут в другую тюрьму. Засунули в маске в машину. Остановились, вывели. Слышу: «Снимай маску». Снял и вижу: передо мной парень в нашей русской форме. Говорит: «Пойдем отсюда». Я уже мог идти, но с трудом. Облокотился на его плечи, и мы дошли до машины. Оказалось, меня обменяли.

После обмена Игоря отвезли в Севастополь. Там он сразу позвонил своей невесте, она рассказала, что его письмо всё-таки дошло до нее. В севастопольском госпитале Игоря обследовали и подлечили. Окончательно на ноги он встал после реабилитации в Екатеринбурге. Говорит, что в армию после того, что с ним было, больше не вернется: «Восемь лет воевал, всё». Его должны комиссовать по состоянию здоровья.

Прочитайте также историю екатеринбуржца, который помогал мирным жителям в разрушенном Мариуполе. Он не раз выезжал в Донбасс, работал как волонтер в местной больнице, а еще привозил людям воду и продукты.