Мама Маши Ложкаревой: «Ты не имеешь права горевать и не имеешь права радоваться»

Неизвестность, наверное, самое тяжелое испытание. Ты все время на грани, не знаешь, как себя вести. Ты не имеешь права горевать, потому что надеешься на лучшее, и не имеешь права радоваться, потому что ты в потере, в горе. Чтобы справиться с этим, нужно постоянное усилие воли. Нужно держаться, держать лицо, держать в узде эмоции — это отнимает много сил.

Самое тяжелое для меня, и, думаю, для других семей в такой ситуации, это ожидания окружающих (и их ожидание, что эти ожидания оправдаются). По сути, в моей ситуации от меня ждут выбора одного из двух взаимоисключающих жизненных сценариев. Вариант один — быть оптимистом, чего бы это ни стоило, жить так, как жила до случившегося, несмотря на то, что это физически невозможно. Мне говорят: «Надо держаться, надо ждать Машу, у тебя дети, ты должна быть стабильной»… Вариант второй — отдаться горю без остатка. Сторонники этого сценария искренне недоумевают: «Как же так, у нее горе, а она улыбается».

Когда Маша потерялась, в социальных сетях было огромное количество комментариев — много поддерживающих и ободряющих и не меньше — осуждающих, обвиняющих, откровенно оскорбительных — о моей семье, обо мне, о Маше. Меня друзья просили не читать комментарии, но ведь все равно читаешь и испытываешь невероятную боль. Что делать в такой ситуации? Спорить бесполезно, эти комментарии не подразумевают диалога. Сказать можно только себе: «Каждый имеет право на собственное мнение, каждый переживает страх так, как он может».

Мой мир покачнулся. И пребывая в состоянии неравновесия, ты каждую минуту выбираешь — жить или не жить с этой болью, работать или нет (был страх, что не справлюсь, что будет слишком много вопросов от коллег и тех, кто ходит в наш центр)… Но все мои коллеги поддержали меня и поддерживают до сих пор.

Мне повезло, мои коллеги — психологи, и профессиональное психологическое сопровождение началось у меня со второго августа. Психолог поехала со мной в Кстово в Следственный комитет, позже я могла звонить ей тогда, когда у меня возникало желание поговорить. Каждый день она говорила мне: «Ты имеешь право черпать столько, сколько тебе нужно, ты должна заботиться о себе».

Были моменты, когда я думала, что всех замучила своей болью, ведь каждый проецирует ситуацию на себя, и каждый боится оказаться в ней… В моменты отчаяния вдруг принимаешь спонтанное решение — никому не звонить, никого не тревожить… Но близкие люди на то и близкие.. Я слышала: «Это нормально, Галь, мы с тобой», и это очень помогало и помогает. Мы обсуждаем с психологами ситуацию, в которой сейчас находится моя семья, проговариваем всевозможные риски.

Мир непредсказуем, и это факт. Когда ты встречаешься с тотальной неопределенностью, лучшее, что можно сделать на тот момент, если решения нет, — это принимать неопределенность, выдерживать ее, находиться в ней как в потоке.

Неопределенность — это внутренние качели: отчаяние — надежда — отчаяние — надежда… И в этом случае нужно грамотно расписывать варианты: да, возможно будет вот так, и будет то-то и то-то, да, возможно захочется прервать все контакты, выкинуть телефон. Да, можно это сделать.

В зону неопределенности нас погружает любая критическая ситуация. При том, когда ситуация имеет решение — это один вид неопределенности. Но есть ситуации, которые не имеют решения, но в то же время требуют его. Возрастает тревога, хаос становится нестерпимым.

Здесь, в этой точке, включаются внутренние механизмы защиты от неопределенности. Можно начать метаться по сторонам в поисках информации, обращать внимание на любой, даже мало-мальски значимый факт, делая из него опору, несравнимую с его достоверностью. Стремление знать, иметь информацию становится навязчивым, ты пытаешься опереться то на одно, то на другое, но в итоге тонешь в противоречиях.

Можно закрываться, пытаться ограничивать свое поле информации до минимума, делать вид, что ничего происходящего не существует. В принципе, весь спектр психологических защит работает по принципу «пусть всё остаётся как есть, лишь бы не было хуже».

Одна из самых разрушительных стратегий в этом случае — пытаться обмануть, «хакнуть» будущее, создать иллюзию, что будущее подвластно, оно контролируемо. Человек идет к гадалкам, к экстрасенсам, начинает видеть «вещие сны», погружается в разнообразные мистические переживания для того, чтобы создать сказку о том, что будущее ему подвластно.

Неопределенность — это один из вызовов мира, на которую человек реагирует одним из двух способов.

Первый способ — попытка преодолеть неопределенность через увеличение определённости в своей жизни. Это может быть контроль себя самого или условий, в которых протекает жизнь. В этом случае человек находится в своей зоне комфорта, избегает значимых решений, старается сделать свою жизнь понятной. Любой хаос он понимает как угрозу, которую надо избегать или контролировать.

Второй способ — когда человек взаимодействует с неопределенностью, понимая, что это открытое пространство, где есть место свободе, есть место творчеству, где есть место тем решениям, которые зона комфорта просто не позволит принять.

Я думаю, что Маша жива. Иногда я ловлю на себе взгляды, полные жалости: «Конечно, ты мать, ты должна надеяться на лучшее, но мы-то знаем правду».

Я дала себе право не обращать внимание на эти взгляды. Я дала себе право верить, что моя дочь жива. Я дала себе право радоваться каждому прожитому дню. Я не знаю, что произошло 1 августа. Я люблю свою дочь и жду ее.

Я не знаю, кому из детей тяжелее — старшим или младшим. Младшие имеют возможность поплакать, позлиться — более открыто проявить эмоции. А старшие, в основном, молчат. С детьми тоже работает психолог, который советует мне: «Ты должна дать им возможность проживать страх, гнев. И все это будет литься на тебя». Потому что ни в школе, ни в детском саду это явно проявлять нельзя — не принято, но держать в себе невозможно, разрушительно для ребенка, ему нужна возможность выплеснуть этот страх и гнев, освободиться от них, чтобы жить дальше.

И на собственном опыте понимаю, как важно, чтобы, взяв на сопровождение семью, психолог работал со всеми, кто взаимодействует с детьми — и в школе, и в детском саду. Нужны четкие рекомендации для конкретного ребенка, с учетом его личностных особенностей.

Если сын говорит: «Мне грустно из-за Маши, я не пойду в школу» — что делать? Отправлять ребенка в школу, потому что так надо? Или дать ему возможность остаться дома, погрустить, потому что он не в ресурсе? Я приняла решение, которое сейчас для меня наиболее оптимально — разрешаю остаться дома, но говорю: «Мне тоже очень тяжело, но я иду на работу».

Для меня это один из страхов — начать спекулировать своим горем. Я не жду к себе особой лояльности со стороны окружающих. Я хочу контролировать себя. Говорить об этом с детьми.

Я стараюсь научить детей правильно реагировать на ранящие слова сверстников: «Маша умерла». Понятно, что это дети, что они где-то что-то слышат, возможно, родители транслируют через них свои страхи и говорят: «Вот ты уйдешь, и будет то же самое, что и с Машей». Как ребенку отвечать на это? Теперь я знаю, что есть защитные коммуникации и им можно научиться.

Если честно... я бы хотела лежать, накрывшись одеялом с головой, вообще никого не видеть, не общаться ни с кем, не давать интервью, вообще уйти из публичного пространства. И это желание было очень сильное в первое время. Любая публичность — это трата энергии. Решение — давать или не давать интервью, писать ли о Маше на своих страницах в социальных сетях — далось мне трудно. Но довод был один — чем больше людей узнает, тем больше шансов хоть на какую-то информацию. Значит, по возможности я даю интервью, что-то пишу в соцсетях иногда.

Почему пишу сейчас? Потому что знаю, сколько людей делали репосты ориентировок. Сообщения со словами поддержки приходят от друзей и незнакомых людей. И я понимаю, что они уже, наверное, боятся спрашивать. Хочется, чтобы они знали, — мы верим. Что Маша найдется. Но… любой пост я пишу и потом еще час думаю, отправить его или нет.

Следственные органы, конечно, делятся только той информацией, которой можно поделиться. Я думаю, поиск идет так, как он должен идти. Для меня это личная ситуация с моим ребенком, а у следователей — это каждодневный тяжелый труд. С самого первого дня к нам, родителям Маши, с их стороны было очень корректное и бережное отношение. Я хочу сказать им большое спасибо.

Поиски возобновили потому, что сошел снег и пока нет травы. И я благодарна поисковикам. Потому что возможность еще раз осмотреть территорию — это шанс убедиться, что ничего не пропустили летом и осенью.

Что еще сказать? Конечно, мне очень страшно. Однажды я спросила следователя: «Вы же понимаете, что мы можем никогда не узнать правду?» И это тоже нужно принять… и жить… неизвестное количество времени… Верить… Любить… и ждать…

Человек в такой ситуации становится объектом трансляции разных мнений. К тебе подходят и говорят: «Плачь», «Не плачь», «Езжай вот в этот монастырь», «Делай то», «Делай это», «Сходи к экстрасенсу», «Не ходи к экстрасенсу»... За один день я могу услышать порядка 100 таких советов. Да, люди хотят помочь. Но, может быть, сначала надо сначала спросить: «Ты готова говорить об этом? Я могу поделиться своим мнением?»

Обычно, когда человек в трудной ситуации и ему начинают советовать, он отвечает: «Ну ты представь себя в этой ситуации». Я не могу эту фразу сказать. Я не хочу, чтобы кто-то представлял себя в моей ситуации.

Мы должны учиться быть к друг другу более бережными. Нам нужна информация, как себя вести с человеком, переживающим потерю.

Вот сейчас пропала девочка. Я думаю: вторгаться в эту семью с предложением помочь или нет? Как там родители это переживают? В любом случае мы должны формировать культуру поведения в этой ситуации. И если я могу это сделать, то почему нет? Это знание и опыт. Не применять его, я считаю, было бы предательством по отношению к себе и к дочери.

Служба психологической помощи семьям, переживающим потерю, должна обеспечивать сопровождение всей семьи — не только родителей, но и других детей, бабушек и дедушек, всех близких, включая одноклассников и коллег. Для каждого члена семьи должна быть разработана индивидуальная программа помощи, людям из близкого окружения даны рекомендации о том, как поддержать семью.

Наша служба будет взаимодействовать с поисковыми отрядами. Они согласны и сами в этом заинтересованы, потому что контактируют с родителями (а чем адекватнее в данной ситуации родитель, тем легче с ним работать). Следственный комитет тоже готов сотрудничать.

Понятно, что невозможно оказать психологическую помощь принудительно, заставить обратиться в службу насильно. Но если люди будут иметь возможность ей воспользоваться — это прекрасно. И однозначно, что эта терапия должна быть для людей доступной и бесплатной.

Меня спрашивают: «А ты же готова к тому, что Маша найдется? Как она найдется? Где? Ты же должна будешь и это переживать?

Я готова. У меня есть те, кто мне поможет. Это люди, которые со мной с первого дня, которым я очень благодарна.

Хочу сказать персональное спасибо Ирине Реуте, Марине Ефимовой, Анастасии Ермолаевой. Если бы не они, я не знаю, что сейчас было бы со мной.

Спасибо каждому, кто принимал и принимает участие в поиске моей дочери. Спасибо всем, кто поддерживает меня.